Навсегда - Страница 6

Пение оборвалось, и немного погодя где-то совсем близко запел одинокий женский голос. Он был совсем не такой, какие бывают у настоящих певцов. Негромкий и трогательно неумелый, он слегка хрипнул на низких нотах, но Степан сразу понял, что именно его и слушал издали. Вскочив на ноги, он подошел к окну, слегка отодвинул уголок занавески.

Целые озера лунного света заливали поляны и пустыри, а дальние поля казались затопленными лунным наводнением. Против окна, шагах в двадцати, стояли и пели девушки.

Стараясь угадать ту, которая запела первой, он прислушивался, вглядываясь по очереди в серьезные лица, освещенные лунным светом, и вдруг сказал себе:

«Вот она!» С этой минуты он смотрел только в лицо этой, найденной девушки. Она пела, положив руку на плечо подруги. Ему ясно были видны ее черные, вразлет брошенные и приподнятые к вискам брови, туго обтянутая на груди блузка и красиво, в сдержанной усмешке, двигавшиеся при пении губы.

Скоро лицо окончательно слилось в его представлении с тем голосом, и стало казаться, что и не могло быть другого голоса у девушки с таким лицом.

В доме стукнула форточка, и хозяйка что-то сердито крикнула поющим.

Девушки умолкли, и одна из них, какая-то маленькая, которую он прежде и не заметил, выступила немного вперед, коротко рассмеялась и снова, потише, запела тем самым милым, особенным голосом, который он, затаив дыхание, только что слушал, во все глаза глядя в лицо другой.

Через минуту, когда пение кончилось, Степан с чувством какой-то обидной потери смотрел, как расходятся в разные стороны девушки: маленькая неторопливо поднялась по ступенькам крыльца, вошла в дом, и он услышал, как в сенях хлопнула дверь; а та, другая, у которой так красиво взлетали брови и шевелились губы, окликнув подругу удивительно не идущим к ее красоте резким голосом, ушла в другую сторону вместе с остальными…

В комнату постучала хозяйка и позвала пить чай. Степан пригладил волосы, одернул пиджак и, взявшись за ручку, толкнул дверь плечом.

Девушка слегка привстала навстречу, выжидающе вглядываясь и загораживая ладонью глаза от света лампы.

Степан пожал протянутую ему руку, ощутил нерешительное ответное пожатие маленькой жесткой ладони и сел за стол.

Хозяин выглянул из-за самовара, которым случайно или нарочно хозяйка загородила его от Степана, и, обрадованно посмеиваясь, быстро проговорил:

— Он ведь парусный, правда? Теперь я вспомнил.

— Кто такой парусный? — изумился Степан, заглядывая за самовар.

— Кораблик, вы же сами говорили: кораблик…

— A-а, на Адмиралтейском шпиле? Правильно. Вспомнили?

— Как самого себя: золотой кораблик с парусами. Боже мой! И потом эти черные лошади на мосту, которые хотят вырваться, а молодой человек их старается удержать. Я все помню. Правильно? Я там прожил такие хорошие годы! Хотя тогда я думал, это были тяжелые годы. Да они и были тяжелые, но все-таки была жизнь, понимаете? Громадный Путиловский завод и кругом мои товарищи… Надежные товарищи. И мы добивались… Понимаете? — Маленький мастер, разволновавшись, обернулся к жене, но, встретясь с ней глазами, увял и примолк. Однако, видно, уж очень его распирало, и он, стараясь не глядеть на жену, торопливо договорил: — И я помню все их имена. И если меня сегодня поставить… руки у меня помнят работу. Они помнят, — он посмотрел с какой-то растерянной улыбкой на свои закопченные руки и замолчал.

— Ну-ну, — холодно сказала Магдалэна, — ты со всякими фантазиями людям чай пить мешаешь.

— Что вы! Наоборот! Я это очень понимаю, — быстро сказал Степан. Он с сочувствием слушал старика и в то же время почему-то не переставал следить за тем, как двигались, переставляя посуду, отламывали хлеб или спокойно отдыхали, облокотившись о край стола, тонкие руки девушки в коротких рукавчиках пузыриками.

Аляна сидела против него, прислушиваясь и приглядываясь до того внимательно, что не заметила, как голова у нее по привычке совсем склонилась к плечу, а пухлые губы простовато, по-детски приоткрылись…

Глава четвертая

Опять, профессору Юстасу Даумантасу снится, что поезд вот-вот должен отойти, а он никак не может отыскать свой вагон. В последнюю минуту он с ужасом обнаруживает, что все его вещи — воротнички, белье, платье — грудой лежат около чемодана, прямо на платформе. Поезд трогается. Юстас делает отчаянную попытку вскочить на ходу. Площадка вагона медленно проплывает мимо, надо сделать всего один шаг, но ноги не слушаются, и поезд, ускоряя ход, уходит… уходит!.. Измученный борьбой, он наконец просыпается и приоткрывает глаза с надеждой, что наступило утро и пора вставать.

В комнате глубокая ночь. Даже щель в занавеске не обозначилась еще серой полоской, и он поскорее снова закрывает глаза в страхе, что больше ему не заснуть. Он поворачивается на бок и ровно, глубоко дышит, стараясь обмануть самого себя. Но голова уже проснулась и начала работать, как будто затикали пущенные в ход часы.

Он думает: в молодости сон похож на большое, теплое одеяло, укутывающее тебя целиком, с головой. В старости — на коротенький дырявый пледик, под которым дремлешь кое-как и сквозь сон чувствуешь, как стынут высунувшиеся ноги и поддувает под спину…

Ну, ясное дело, раз в голову полезли всякие сравнения, теперь не заснуть до утра…

Профессор перестал сопротивляться, и тотчас знакомые мысли со всех сторон начали сбегаться к нему, торопливо, как голодные цыплята на корм.

Кто он такой, в конце концов? Неразумный, вечно недовольный старик — только и всего. Он живет на покое, доживает свой век. Давно бы пора позабыть, что когда-то он преподавал какую-то науку — ненужную, потому что его ученики не находили себе работы по специальности. Нужно позабыть, что, бросив преподавание, он занялся своими собственными сумасбродными планами, которые тоже никому не пригодились. Все это было давно, все уже прошло: и борьба и надежды. Примириться, успокоиться — вот что нужно. Он стар и хочет покоя. Он должен хотеть покоя.