Навсегда - Страница 45

Аляна обернулась. Снимая на пороге фуражку, в дверь, пригибаясь, пролезал массивный пожилой человек в рыбацких сапогах. На щеках у него виднелись свежие порезы, видимо после усердного бритья.

Братья приятельски подмигнули ему, а ребятишки подняли приветственный крик. Только Моника, не глядя, грубо сказала:

— Кто опаздывает к столу, тому достаются одни тумаки!

Рыбак виновато улыбнулся и сказал густым басом:

— Ну что ж. Я ведь не против!..

Он отогнул полу куртки и, засунув руки чуть не по локти в карман шаровар, извлек из глубины бутылку водки. Моника подошла к нему и, почти вырвав из рук фуражку, повесила на гвоздь.

Увидев бутылку, братья крякнули, и один из них сказал:

— Самое разлюбезное дело, как в доме заведется жених!

Моника насмешливо спросила:

— Уж не мне ли ты такой подарок принес? — она подтолкнула своего кавалера к столу. — Ну, вот это он самый и есть. Франц! — сказала она.

Она усадила его среди ребят, которые сейчас же полезли к нему на колени. Бережно придерживая одной рукой девочку, что отплясывала «матлот», он пронес стакан у нее над головой и задумчиво выпил.

Начался разговор о погоде — очень серьезный, значительный разговор у рыбаков.

Аляна вспомнила о том, какие большие волны были на море последние дни.

— Большие? — сказал отец Моники. — Это были еще ребятишки. Играют да перекатывают ракушки. Вот когда пойдут с моря старые деды с седыми головами, — с теми шутки плохи. Они уж сумеют проверить, какая рука у рулевого. Приезжайте к нам осенью — увидите…

Выпили за встречу осенью.

Моника не спускала глаз со своего Франца, и он то и дело поднимал на нее глаза, и лицо его каждый раз при этом добрело, хотя с него не сходило угнетенное, виноватое выражение.

— Ну, как у тебя дела? — невзначай спросил отец Моники. Все поняли, что это очень важный вопрос. У Моники выступили красные пятна на щеках.

— Я вроде того каната, который наматывают с двух концов сразу две лебедки. Скорей всего лопну пополам.

— А послал бы ты их к чертовой матери, Франци, — сердечно сказал один из братьев Моники. — Мало ли что они оформили на тебя документы! Ты же не просил?

— Нет, я не просил.

— Ну и пошли их к черту. Соберись один раз с духом и пошли!

— Они что-нибудь с тобой сделают, как только ты попадешь к ним в лапы, — лихорадочно заговорила Моника. — Неужели ты думаешь, они простят, что ты так долго упирался?

— Нет, теперь уже наверное не простят, — покорно согласился Франц.

— Сумасшедшим надо быть, чтоб самому лезть в ловушку!

— Все мои родственники пострадают, если я не поеду. Я их почти не знаю, но они такие же рыбаки, как я, только в полсотне километров отсюда. Они-то чем виноваты?

Разговор из вежливости велся по-русски, и Степан, не выдержав, вмешался:

— Слушайте… Франц. Вы поймите. Ведь там черт знает что творится. Ведь там Гитлер! Вы что, газет не читаете, что ли?

— Читаю, — печально сказал Франц. — А все-таки там моя родина, с этим ничего не поделаешь. Родина требует, чтоб каждый немец вернулся в Германию.

— Да ведь вашу Германию захватили фашисты. Бандиты. Какая там сейчас для вас родина? — почти кричал Степан.

— Я все понимаю, — кивнул Франц. — Я так думаю, это просто мое несчастье, что я родился немцем.

— Да бросьте вы духом падать, что вы голову опускаете перед ними? — закричал Степан, и Моника, обрадованно повернувшись, смотрела на него с жадной надеждой.

Сдвинув локтем посуду, Степан придвинулся к Францу и несколько минут убеждал его так горячо, что братья раза два крякнули от удовольствия, а сам Франц подтверждающе кивал с убитым видом.

— Да, — удовлетворенно заключил отец Моники, когда Степан замолчал. — Он тебе толково все объяснил. Все-таки они разбойники, эти фашисты. У себя дома безобразничают и другие народы мучают. Что они с чехами сделали! А как Клайпеду у нас вырвали? Прямо как бандиты, с ножом к горлу!

Франц водил толстым, дрожащим пальцем по столу и молчал. Потом поднял измученные глаза.

— Может быть, все правильно, что вы про них говорите, ну, может быть, кое-что на них наговаривают и лишнего, не знаю, но пусть будет так: Германия сейчас среди других народов стала вроде урода, да! Там много всякого уродства и преступлений… Но только, на мое горе, она мне мать. Если бы у вас была такая мать, плохая, некрасивая… разве вы все равно ее бы не любили? Я себе другой раз говорю: не поеду! Останусь — и точка! И вдруг я чувствую себя изменником. Предателем моей несчастной, уродливой матери.

Моника, оттолкнув и чуть не уронив стул, вскочила и выбежала из комнаты. Франц осторожно снял с колен девочку и, опустив голову, поплелся за Моникой.

Оба они остановились тут же, за занавеской, так что за столом было слышно каждое их слово.

— Слушай, Моника, — приглушенным голосом, умоляюще проговорил Франц. — Я же еще ничего не сказал. Я только рассуждаю. Вот возьму и не поеду, а?

— Поедешь, — безнадежно сказала Моника.

— Я ведь понимаю, что они мне правильно говорят. Я заставлю себя думать правильно, вот увидишь! Я себя сломаю! Возьму и сломаю!

— Они тебя сломают. Они тебя уже почти сломали.

— Будь я проклят! — с отчаянием хрипло сказал Франц.

— Оба мы прокляты, наверное. Почему они не оставят нас в покое?

Отец Моники громко кашлянул и сказал:

— Давайте же выпьем, дорогие гости!

Девочка, сидевшая на стуле Франца, сморщилась, глядя на занавеску, и тихонько заскулила, собираясь заплакать.