Навсегда - Страница 46

Однажды они сделали совершенно неожиданное открытие: до конца отпуска осталось всего четыре дня! В первую минуту это их испугало. Потом им показалось, что четыре дня очень большой срок, и они перестали об этом думать…

Они лежали рядом в своей пятиугольной башне, вполголоса читая вслух. Только что бедная, виноватая Наташа нашла умирающего Андрея Болконского, вошла в избу, где он лежал, и он сказал ей: «Я вас люблю…»

Аляна опустила книгу, и они некоторое время старались не глядеть друг на друга, борясь с охватившим их волнением.

За окном стояла ночь с шелестящим дождем, и казалось, что у них будет еще бесконечно много таких же темных, тихих ночей впереди. И тут они вспомнили, что утром им уезжать, и разом поняли, что завтра уже не услышат шума моря, над которым мирно рокочут в темноте патрульные самолеты, и не будет больше для них леса за окном комнаты, на верхушке башни, не будет белой полосы прибоя на рассвете… И все вдруг стало им вдвое милей, они увидели все с той яркостью, с какой видишь вещи только в первый или в последний раз.

Автобус стоял на конечной остановке, и кондуктор закуривал сигарету. Аляна успела пошептаться и два раза поцеловаться с провожавшей их Моникой.

Потом они сели на горячее от солнца клеенчатое сиденье, кондуктор бросил окурок, вскочил на подножку, и Моника отчаянно замахала на прощание. Едва автобус тронулся, у них снова стало легко на душе: ведь они мчались опять вместе куда-то вперед, где их ждала какая-то новая счастливая жизнь.

Глава двадцать четвертая

Аляна, которая когда-то, как многие девочки, умела создать себе вокруг какой-нибудь глиняной куклы, едва имевшей человеческое подобие, целый маленький мирок, наполненный любовью, заботами, ссорами и раскаяниями, открыла для себя счастье обладания человеком. Теперь у нее был свой собственный человек, которого она любила, который имел над ней власть такую же, как она над ним.

Как путешественник, просыпаясь впервые в незнакомом месте, прежде всего вспоминает, что было с ним вчера, в какой стране он очутился, так и Аляна, просыпаясь по утрам с чувством полной перемены в жизни, искала в полусне: что со мной? И, не успев еще открыть глаза, находила ответ: «Ах, да, я теперь счастлива!»

Что бы она ни делала, она была счастлива. Когда Степан был с ней рядом, она была спокойно счастлива, когда они в первый раз поссорились и она плакала, она все-таки была по-своему горько счастлива, а сейчас, когда шел пятый день их первой в жизни разлуки, она была тревожно счастлива. Уверенность, что теперь все раз и навсегда в ее жизни устроено и потечет само собой, не покидала ее.

После возвращения с курорта Степан повел группу из трех человек в глубь болотного района производить измерения на трассе будущего канала. Наступило утро пятого дня, а группа должна была возвратиться в город не позже чем на шестой день.

Лежа в постели последние минуты перед тем, как встать, Аляна думала: «Хоть бы скорей прошел этот никому не нужный пятый день. Скорей бы снова лечь, заснуть, чтобы, проснувшись, знать — наступил последний, шестой день разлуки, можно выйти из дому, встать на углу переулка и смотреть вдоль шоссе… И вдруг почувствовать толчок в сердце и через секунду после этого увидеть его…»

Она лежала в своей прежней девичьей постели, в своей бывшей комнате, ставшей теперь их общей. И перед глазами у нее был знакомый надорванный кусочек обоев, и знакомая с детства спинка кровати, и ее рука, как обычно, лежала поверх одеяла. И все это: ее собственная рука, стена, старенькое одеяло, — все было поразительно непохоже на то, каким оно было прежде, в полузабытой, безрадостной жизни — до него.

Она подняла руку и, поворачивая ее перед глазами, пристально осмотрела пальцы, ладонь, сгиб кисти… Да, рука была совсем не та, что прежде. «Он любит эту руку, — разглядывая ее, подумала она и пошевелила пальцами. — Недавно это была никому не нужная рука, годная только для шершавой рукоятки лопаты, для того, чтобы таскать тяжелые ведра или заворачивать в цветные бумажки липкие леденцы…»

Она крепко зажмурилась, приподнявшись, села в постели и стала считать на пальцах, сколько часов еще придется пробыть в одиночестве…

В это самое время группа Степана, закончив работу, повернула обратно к городу. Ночевки под открытым небом, в дыму костров, утомительная работа с утренней зари до сумерек под незатихающее зудение комаров — все было позади.

По совету проводника, Пятраса Казенаса, Степан решил не возвращаться по своим следам, а выйти прямиком на твердую землю у дороги, километрах в двадцати от Ланкая.

Совсем выдохшийся пожилой техник Перхушин с флегматичным подсобным рабочим латышом Янисом шли, все время отставая, и Степан то и дело приостанавливался, чтобы, вложив пальцы в рот, дать три коротких свистка, означавших, как было условлено: «Ко мне!»

Казенас всякий раз останавливался нехотя, с нескрываемой насмешкой поглядывая, как те двое отставших где-нибудь далеко позади выползают из чащи кустарника на открытое место.

Почва с каждой сотней шагов шла на подъем и делалась тверже. Вместо хилых, болезненных уродцев — карликовых березок и елей — стали попадаться деревья покрупней. Ядовитая зона болота с трясинами, изуродованными растениями, чрезмерно сочными дурманными травами, торфами и мшаными кочками оставалась позади, они выходили из враждебной страны на родную твердую землю, где росли душистые травы и шелестели листьями раскидистые, сильные деревья.

Выбравшись на дорогу, вспотевшие, с пересохшими глотками, Степан с Казенасом снова оглянулись, не видно ли остальных, и пошли к длинному серому срубу придорожного трактира. После ржавой, тепловатой болотной воды в такую жару приятно было думать о полной холодного пива кружке со сползающей шапкой прохладной пены.