Навсегда - Страница 80

Станкус молчал, безмятежно улыбаясь, потом вздохнул и заговорил, прищурив глаза, замирающим, тихим голосом:

— Так вот, представь себе, мы с тобой идем по переулочку, там, около озера где-нибудь. Кругом темнота, ни души. И нам навстречу вдруг появляется из-за угла человек, и мы сразу его узнаем… На нем такая знакомая шапочка, и у него розовые щеки, и от него пышет здоровьем и силой. И у нас на душе сразу делается так светло и радостно: наконец-то мы его видим одного! И для начала я беру его за глотку и спрашиваю: узнаешь ли ты, сукин сын, иуда, кому ты выбивал зубы и скручивал проволокой руки, вымогая имя одного человека? Помнишь, как ты бил того человека под вздох? До тех пор, пока он не валился, разбивая себе лицо о каменный пол? А потом, когда он все хорошенько вспомнит…

Ляонас слушал все внимательней. Станкус начал свой рассказ, как всегда, слегка паясничая, но чем дальше, тем все больше волнения слышалось в его голосе.

— …когда он все хорошо вспомнит… Ну, тогда! Тогда я ткну его, как собаку, мордой в канаву! — вскакивая и чуть не налетая на печку, кричит Ляонас, стискивая кулаки. — Я его задавлю!.. Я!..

Чуть не каждый вечер шли у них разговоры в таком роде, а утром оба снова стояли в дровяном ряду, дожидаясь покупателей.

Однажды под вечер, перед самым закрытием рынка, около них остановился прилично одетый, солидный господин в пенсне. Он потолкал ногой дрова, переворачивая вязанку на другую сторону, чтобы убедиться, что там нет осины, вяло поторговался и велел везти за собою все восемь оставшихся вязанок.

Компаньоны уложили дрова на саночки и повезли их следом за покупателем через рыночную площадь.

— Переодетый миллионер, — тихонько сказал Станкус. — Одним махом восемь вязанок!

— Я его видел где-то, — ответил Ляонас. — Да, конечно, видел. Он на почте, по-моему, за окошечком сидит.

— Дай ему бог просидеть там до ста лет. Шикарный оптовый покупатель! — прочувствованно произнес Станкус.

Они проехали со своими санками две улицы и свернули в маленький дворик двухэтажного деревянного дома.

— Вот сюда складывайте, — сказал покупатель, отпирая замок на двери большого пустого сарая.

Пока они складывали дрова, он строго смотрел на них сквозь пенсне и пожевывал сухими старческими губами, будто в рот ему попало что-то невкусное.

Когда дрова были уложены, он сказал:

— Теперь идемте в дом, я с вами расплачусь.

Они поднялись по винтовой деревянной лестнице на второй этаж и, сняв на пороге шапки, вошли в холодную кухню.

Хозяин отворил дверь в темный коридор и громко сказал:

— Это дрова привезли!

Человек в форменной тужурке железнодорожного служащего вышел им навстречу и сказал:

— Проходите, только держитесь по стенке, правее.

Ляонас все-таки зацепился в потемках за велосипед, висевший на стене, и человек, усмехнувшись, сказал:

— Ничего, ничего, вот сюда теперь, — и ввел их в жилую комнату. На окнах в три ряда висели клетки, в которых чирикали, перелетая с жердочки на жердочку, и щелкали семечками канарейки.

— Я пойду, пожалуй, — сказал тот, что покупал дрова. — Вы уж сами…

— Да, да, конечно, — сказал железнодорожник и, протянув руку сначала Станкусу, а затем Ляонасу, сказал: — Здравствуйте, товарищи!

Глава восемнадцатая

Сторожка старого лесничего Казенаса стояла на самом краю болота, в лесу, недалеко от опушки. С маленького пригорка легко было распознать в низине следы русла заболоченной реки. По вечерам, когда над болотами поднимался густой туман, старик, прищурясь, долго смотрел вдаль, и ему казалось, что широкая медленная река снова вернулась в свои берега и течет, как текла двадцать и пятьдесят лет назад.

Окрестные жители давным-давно бросили свои обесплодевшие поля и ушли подальше от наступающего болота. Жена Казенаса умерла, высушенная внутренним огнем, стуча зубами от лютого озноба в избе, натопленной, как баня. Сына он благополучно вырастил сам, удивляясь его завидному здоровью. Да и старику болотная сырость вроде не вредила — притерпелся.

После женитьбы Пятраса на Магдяле старик остался совсем один. Впрочем, сын и прежде-то часто пропадал в городе, и Казенас уже примирился с мыслью, что когда-нибудь тот уйдет совсем. Не то чтобы ему очень весело было от этой мысли, нет, но он знал, что так будет, и готовил себя к этому.

Пока они жили вместе, у них была собака — лохматая беспородная умница. К свадьбе сына Казенас согласился отдать ее молодым.

Старик подробно объяснил собаке, что теперь ей надо остаться здесь, на новой квартире, с Пятрасом, и чернее тучи один ушел к себе. Магдяле вкусно накормила собаку, долго гладила ее и обнимала, расчесывала лохматую шерсть. Собака все поела, вылизала миску, потом легонько оттолкнула Магдяле и, махнув через подоконник, ушла в лес.

Так повторилось еще два раза, и пес остался за стариком.

Одинокое лесное житье Казенаса внешне мало изменилось при немцах. Его оставили в должности лесничего, только обязали доносить, если покажутся партизаны. Старик обещал, и они расстались с начальником полиции довольные друг другом. Другого охотника поселиться на краю болота не найти, а иметь там «глаз» фашистам было необходимо.

Возвращаясь в тот день из города домой, старик пыхтел трубкой и сквозь зубы беседовал со своим псом: «Что ты там нюхаешь, дурак такой? Не надо нам больше лисиц, нам нужен только „партиса-ан“! Теперь ты будешь искать только партиса-ан»! — И сам кашлял со смеху.

Когда пес ловил от нечего делать полевого мышонка и притаскивал показать старику, тот хлопал себя по бокам, восклицая: «Ай, ай, какой толстый партиса-ан попался! Ай, ужасный партиса-ан! Неси скорей к господину начальнику, он даст тебе премию!» И пес, размахивая хвостом, тыкался мордой в ноги хозяина, понимая, что это очень веселый разговор…