Навсегда - Страница 122

122

Высоко задирая ноги, он протопал в пяти шагах от Степана и скрылся в кустах.

Шум облавы откатился куда-то в глубь леса. Степан поднялся на ноги. Валигура выкарабкался из кустов и, многозначительно подняв вверх указательный палец, подошел к Степану.

— Видал?.. Прошли мимо нас, как слепые. Факт, что ты в сорочке родился.

— А ты?

— Что я? Я около тебя был…

Настороженно прислушиваясь, с автоматами наготове, они двинулись обратно к опушке леса.

В это время в лесу ударил первый выстрел. Генрикас в упор стрелял в наткнувшегося на него солдата. Сейчас же ударил автомат Вязникова, и вслед за тем вся цепь подняла крик, открыла огонь, напропалую поливая все вокруг себя длинными автоматными очередями.

Через минуту уже ничего нельзя было понять: где начался огонь, кто и откуда стрелял. Неожиданно несколько человек в серой лагерной одежде выскочили из лесу и, пригибаясь, побежали по открытому полю. В руках одного из них была винтовка.

Солдаты рассыпавшейся цепи, пройдя насквозь лес, выбрались на опушку и, стреляя на ходу, побежали, а потом пошли быстрым шагом по полю следом за беглецами.

Глава тринадцатая

В сумерках, после долгого блуждания по лесу, они нашли наконец Вязникова и Генрикаса. Те лежали среди кустов в нескольких шагах друг от друга, и даже их пустые автоматы никто не подобрал в общей суматохе.

— Все-таки солдатская смерть, — сказал Валигура. — Только вчера мы сами об этом мечтали. А теперь вот еще чего-то хочется. Жизни… Или хоть боя настоящего!

Он вздохнул, отвернулся, слез в яму от вывернутой с корнями сосны и стал возиться со своим заветным обломком спичечной коробки, разводя огонь.

Первые испеченные Валигурой картофелины были полусырые, но, не в силах удержаться, они со Степаном выхватывали их из огня и ели, обжигая губы и рот обугленной кожурой. Потом картошка стала мягкой, рассыпчатой, и они ели и ели ее, чувствуя приближение блаженного, давно забытого ощущения сытости.

Костер, потрескивая, горел, и в темноте отсветы его пробегали по стволам ближайших деревьев.

— Помоги-ка мне, — сказал Степан.

Вдвоем они бережно повернули Вязникова на спину. Комочком чистого мха Степан вытер ему лицо, подложил под голову подушку из мха. Потом то же самое сделали с Генрикасом. Укладывая руки вдоль его тела, они наткнулись на карман, набитый картошкой.

Осторожно, по одной, Валигура вынул картофелины, собрал их в кучку, положил на угли. Потом вернулся и присел на корточки, всматриваясь в лица мертвых товарищей.

— Ребята, — сказал он вдруг, — вы не сердитесь, ребята. Были б вы живы, я бы вам свою картошку отдал, честное слово… — Он помолчал и окликнул Степана: — Степа, ты слышишь? Я их любил обоих. Самые мои дорогие товарищи эти двое… Они и ты… Хоть бы один раз они поели досыта, а?

— Да, — сказал Степан. Ему не казалось странным то, что говорил Валигура. — И у этого костра погрелись бы…

— Да, и погрелись бы… — Валигура тяжело вздохнул и встал. — И вы не сердитесь, ребята, что мы вас не похороним. Этого мы не можем. Зато автоматы ваши не бросим, возьмем. Это мы вам обещаем. Верно, Степа?

— Ты все сказал? — серьезно спросил Степан. — Нам ведь идти надо.

— Не знаю, — грустно сказал Валигура. — Хотелось бы им еще что-нибудь хорошее сказать на прощание.

— Ты все хорошее сказал. Собирайся.

— Да нет, я знаю, неважно у меня получилось.

— Очень хорошо, говорю тебе.

— Правда?.. Я ведь от души. Над нами, пожалуй, и такой речи не скажут, кто знает…

Они набили себе в карманы и напихали за пазуху горячую картошку. Затаптывая костер, видели, как последние теплые блики огня гасли на лицах тех, кого они оставляли здесь в темноте.

Потом вскинули на плечи по два автомата и, не оглядываясь, пошли дальше.

Прячась днем и делая переходы ночью, они все время шли на северо-восток, как в первый день их вел Генрикас.

На четвертые сутки под утро они заснули среди заброшенных надгробных памятников деревенского кладбища, а проснувшись, услышали пение петухов, веселый лай собаки. В воздухе чувствовался пьянящий запах только что испеченного горячего ржаного хлеба.

Они пробрались до обваленной кладбищенской ограды и увидели под откосом крестьянский двор. Чуть дальше, за деревьями, виднелись дома какого-то поселка.

Сверху было видно все, что происходило во дворе.

Маленькая старушка, подслеповато осматриваясь, вышла, держа обеими руками миску, и стала кормить опрометью сбежавшихся к ней кур. Потом подошел теленок, и она ласково с ним поговорила, пока он делал вид, что хочет ее забодать.

Из дома вышли с ломтями дымящегося хлеба две маленькие девочки и мальчик немного постарше. Они что-то начертили на земле и начали скакать на одной ножке. Потом мальчик достал деревянную саблю и стал рубить крапиву и репейник. Запутавшись в колючках, он несколько раз ударил саблей по толстому стеблю, не перерубил, ударил еще и, вполголоса ругаясь сквозь стиснутые зубы: «У, ты, пруссак чертов, еще хочешь? Еще?» — с ожесточением стал рубить дальше.

Тогда Степан с Валигурой, цепляясь за кусты, спустились под откос и постучали в дом. Они не сговаривались, не советовались, просто оба почувствовали, что в этот дом можно зайти.

Маленькая собачонка залаяла и бросилась к ним, но Степан поймал ее, взял на руки и погладил. Так они и вошли в дом: с двумя автоматами каждый, с собачонкой на руках.

— Иезус Мария! Кто вас сюда прислал, голубчики? — воскликнула по-литовски старушка.

122